Леннарт безучастно смотрел на траурный каскад шелковых складок, змеями опускавшихся по молочной коже: аккуратной маленькой груди с темными сосками, круглым бедрам с родинкой возле ягодиц — к уродливым острым коленкам, вскоре исчезнувшим под черными языками бахромы. После изящные пальцы, унизанные дешевыми кольцами, поправили лямки вечернего платья, мягко и кокетливо очерчивая линию идеальной белоснежной груди, заскользили по бокам, привлекая внимание к слишком идеальной талии, и опустились на бедра, ненавязчиво смещаясь к идеально выбритому лобку. Микаэль прикрыл глаза. В комнате, устланной бежевым ковром, утопали любые звуки, зарываясь в запачканный кровью ворс, — он помнил резкие асимметричные изгибы, которые продолжало рисовать его воображение, но не различил приглушенных, едва слышимых шагов.
В его воображении она захлебывалась собственной кровью, отчаянно и неуклюже хватаясь за ворс, словно за медленно покидающую хрупкое и идеальное тело жизнь. Леннарт наклонил голову в бок, ощущая ровное и горячее дыхание умирающего в его воображении человека. Идеального. Безликого. Безжизненного человека, чьи алые влажные губы коснулись виска, а прохладные пальцы в мелкой паутине из вен, переплетавшихся возле запястий, дотронулись до подбородка, вынуждая посмотреть в глаза серой, лишенной красок реальности. Безликой, как стройная фигура перед ним.
Ему было скучно.
В его воображении уродливые пятна крови расползались по нежной, ухоженной коже, впитывая в себя сладковатый, приторный запах клубники. Он апатично поднял руку, тыльной стороной ладони намеренно задевая подол платья, — мелкие змеи взвились вверх, оголяя бедра, на которых еще несколько минут назад отчетливо виднелись следы от пальцев, измазанных ее же кровью. Дурманящей. Отрезвляющей.
— Хочешь прокатиться? — бесцветным голосом, который практически тут же растаял в идеальной расслабляющей тишине, спросил Дальберг. Леннарт пошевелил пальцами, поддевая податливую ткань, и коснулся запачканного кровью лобка.
— У тебя же нет машины. — Губы невесомо коснулись мочки уха, и Микаэль услышал, как торопливо она раскрыла свой рот, небрежно и спешно, словно боясь неминуемого последствия собственных слов, облизала его. Отвлекла. Нелепо и слишком картинно, чтобы он среагировал, поглаживая влажную липкую кожу, запоминая лживое спокойное дыхание.
Ему было слишком скучно.
— Зато есть у других, — одними губами произнес он, поднимая спокойный и невыразительный взгляд вверх, к темным в ночи глазам, к симметричным провалам вместо карих глаз с золотистым ободком на радужке. И поцеловал. Бережно, аккуратно, с особой осторожностью размазывая кровь по без того алым и теплым губам. В своем воображении он целовал труп. Холодный. Податливый и вызывающий немое восхищение.
В его воображении она захлебывалась собственной кровью, отчаянно и неуклюже хватаясь за ворс, словно за медленно покидающую хрупкое и идеальное тело жизнь. Леннарт наклонил голову в бок, ощущая ровное и горячее дыхание умирающего в его воображении человека. Идеального. Безликого. Безжизненного человека, чьи алые влажные губы коснулись виска, а прохладные пальцы в мелкой паутине из вен, переплетавшихся возле запястий, дотронулись до подбородка, вынуждая посмотреть в глаза серой, лишенной красок реальности. Безликой, как стройная фигура перед ним.
Ему было скучно.
В его воображении уродливые пятна крови расползались по нежной, ухоженной коже, впитывая в себя сладковатый, приторный запах клубники. Он апатично поднял руку, тыльной стороной ладони намеренно задевая подол платья, — мелкие змеи взвились вверх, оголяя бедра, на которых еще несколько минут назад отчетливо виднелись следы от пальцев, измазанных ее же кровью. Дурманящей. Отрезвляющей.
— Хочешь прокатиться? — бесцветным голосом, который практически тут же растаял в идеальной расслабляющей тишине, спросил Дальберг. Леннарт пошевелил пальцами, поддевая податливую ткань, и коснулся запачканного кровью лобка.
— У тебя же нет машины. — Губы невесомо коснулись мочки уха, и Микаэль услышал, как торопливо она раскрыла свой рот, небрежно и спешно, словно боясь неминуемого последствия собственных слов, облизала его. Отвлекла. Нелепо и слишком картинно, чтобы он среагировал, поглаживая влажную липкую кожу, запоминая лживое спокойное дыхание.
Ему было слишком скучно.
— Зато есть у других, — одними губами произнес он, поднимая спокойный и невыразительный взгляд вверх, к темным в ночи глазам, к симметричным провалам вместо карих глаз с золотистым ободком на радужке. И поцеловал. Бережно, аккуратно, с особой осторожностью размазывая кровь по без того алым и теплым губам. В своем воображении он целовал труп. Холодный. Податливый и вызывающий немое восхищение.